“Обычная женская реакция на чужую беду: «Ах, я так расстроилась!». Мы всегда готовы проявить сострадание: какой благородный повод покрасоваться в центре событий без всякого ущерба, а то и с прибылью для собственной гармонии”. Монахиня N. «Дерзай, дщерь!»
Сострадательные плакальщицы – это те же люди, которые подписывали петиции с требованием милосердия к развратным психопаткам. Те же самые, что постят призывы собирать деньги на лечение – не важно, что это масштабный мошеннический бизнес, основанный на эмоциональном шантаже. Те самые люди, что ненавидят Россию и с раболепием смотрят на Запад. Они манипуляторы и вруны. Они мастера изощрённого лицемерия.
Одна костромская матушка Анна пишет: «Конечно, когда массово гибнут мои сограждане, я плачу. Позже успокаиваюсь и начинаю за них молиться. Надеюсь, что если со мной что-нибудь случится (не дай Бог, конечно, но никто не застрахован), то кто-то так же вытрет слезу и пожелает Царствия Небесного».
Ах, какая замечательная женщина. Добрая душа и молитвенница… Какая тонкая, трепетная натура. Вот только почему она хохочет над похабной клоунадой алкоголика Ефремова, называя его антироссийские кривляния шедевром? А высмеивать дьякона Кураева, размещая фотожабы, где служитель Церкви (!) пляшет на амвоне и выглядит как гермафродит? При этом сама жена священника.
А.Н. Островский сказал об этом психотипе в «Грозе»: «Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем».
Ещё из монахини N.: «Возвращаясь из Крыма, Н. оказалась в купе с обаятельной девушкой, студенткой; обе мгновенно прониклись взаимной симпатией, сообразили совместный ужин. Н. перекрестилась перед едой… и вдруг милая курносая мордашка неприязненно вытянулась: «Вы верующая?!» Дело объяснилось: ее старшая сестра несколько лет назад крестилась.
«Религия делает людей черствыми, – жарко уверяла девчушка, – вообще лишает их человеческого облика! Сидит целый день, закупорившись в душной комнате, и нависает над нами со своим молитвенником, как паук… Слезами исходила по Сербии, голодала из-за какого-то храма, ездит к многодетным, всем бросается помогать… Но я всё время знаю, чувствую, как постоянный упрек: сама она всех несчастней! Спит на досках, лишила себя любимого театра, само собой, кино и телевизора, не ест мяса, молока, яиц; прямо чувствую: душа её иссохла от обиды на весь мир за то что он не такой, как надо ей и ее Богу, ну и мы виноваты, мы тоже не такие! У-у, эти похоронные вздохи на меня глядя, молчание, полное порицания, хлопанье дверью, если включаем музыку; дышим только когда ее нет, хоть бы в монастырь, что ли, ушла. Ненавижу! Ой, не её, а то, что сделало её пугалом для всех!»
